Стеклянное сопротивление – это продолжающийся художественный поиск, который рассматривает стекло, как парадокс: с одной стороны такое хрупкое, с другой же осуществляющее предельное сопротивление. Стекло используют для зданий государственной важности и Папа Римский ездит в авто с пуленепробиваемыми стеклами. С появлением новых технологий по изготовлению стекла сопряжены существенные изменения в процессах его производства, в качестве самого материала, а также его доступности.

Стекло можно рассматривать как символ демократии – открытый, прозрачный и равный диалог между власть имущими и народом. В тоже время, можно связать этот материал и с тоталитаризмом – расслоением общества, а также возможном, в скором времени реализующимся корпоративным кошмаром. Кто из нас не был бы больше прозрачен, кто не видел бы своё кривое отражение в экране, и в окне?

Подобным образом получает обозначения стеклянная поверхность и в архитектуре – вовлекающая (прозрачная) или исключающая (отражающая). В соответствии с этим и пространство будет открытое или закрытое.

Проблемные пункты “Стеклянного сопротивления” сконцентрированы вокруг бинарности смотрящего/рассматриваемого, наблюдателя/наблюдаемого.

У стекла два разных онтологических статуса – вещественный и виртуальный. Стеклу свойственна лиминальность. Стекло можно рассматривать как барьер между разными группами общества. В контексте управляющих институтов виртуальность окна проявляется в виде автопортрета, который изображает свою среду и воспроизводит её в виде спектакля, но воспроизводит её в оба направления, всё зависит на какой стороне зритель, а также прозрачна ли поверхность, или и то и другое.

Одним из инструментов аппарата власти является слежка. В турбулентное время она наглядно демонстрирует уязвимость власти. Надзорный капитализм преуспевающе растёт, льстит людям правом на роскошь, чтобы после, на основе их личных данных ими же и торговать. Торговля данными – это новая гибридная форма торговли людьми. Единственная возможная революция, которую на сегодняшний день можно представить – это конфронтация, основанная на приватности. Это охватывает как повседневную жизнь, так и более маштабный нрав и настроенность. Поднимающиеся в космическую высь корпорации нужно привлечь к ответственности за надежность содержания, так и за достоверность их налоговых данных – например с помощью штрафа.

При совместной работе с поэтессой-драматургом Марией Лее, сателит “Стеклянного сопротивления” можно увидеть как в интернете www.struggle.glass, так и на одной из скульптур “Спутник, сошедший с орбиты”. Графический дизайнер веб-версии Мария Муук и Патрик Завадскис. Выставку оформил Арви Андерсон.

Мария Лее

СТЕКЛО ЭТО БАРЬЕР

Не нужно бы было стекла, если бы меж двух сред не было бы конфликта. “Доверчивое стекло” – оксюморон. Стекло нужно для того, чтобы разом и себя защитить и пошпионить за тем, что напротив. Оконное стекло защищает от погоды, позволяя, однако, открыться виду. Аквариумное стекло или в зоопарке стекло между хищником и зрителем помогает сохранить среду наиболее безопасной и позволяет без опасения наблюдать. Птица стекла не видит, разбивается о него насмерть. Стекло – антропогенный инструмент власти.

Если описать себя как стекло – в виде стеклянной посуды, стеклянного шара, будучи в заточении под стеклянным куполом – будешь говорить о обыкновенной хрупкости, о своей нужде себя самого от среды защитить, пребывая, однако, в исключительной уязвимости, потому, что власть работает, обыкновенно, в обе стороны. Боимся, что очень просматриваемы, что каждый удар может нас разбить.

В то же время, у этого есть своё очарование: без уязвимости нет любви; без того чтобы намотать свои кровавые кишки другому за пазуху, открываем себя будто из-за стекла, будучи совершенно видимы, но защищая себя от полного слияния, срастания. Эта боль и эти чары воодушевляют создавать формы искусства в их высших и низших проявлениях, в полной иллюзии прозрачности, было бы это из настоящего стекла или из виртуального, в форме фото, или с помощью видеокамеры – человек, как животное из зоопарка, экспозиция составленная из выжившего вида, это с одной стороны унизительно, совершенно уязвимая позиция, с другой стороны власть дающая – получить главную роль, свести наблюдателя до анонимной массы. Но важен тут материальный или воображаемый барьер. В театре говорят “четвертая стена”, что является ничем иным, как метафорой стекла, окна. Мы следим, а они “не знают”, что мы следим.

Стекло может быть элементом, символизирующем недоступность, прочность. Стеклянный взгляд означает непроницаемый взгляд, который не придаёт эмоций. Лёд, как натурально встречающееся стекло: меняет своё сердце на стекло – что означает, ничто нельзя ранить, не допустить ни одного чувственного мерцания, или метафор в разных версиях о “снежных королевах”, было бы тут давление при температуре, а не при стеклянной неуязвимости.

Когда изобрели первые автомобили, для окон использовали обычное стекло, которе при столкновении разбивалось на большие куски с острыми краями, такими, что если попавший в аварию не умер от самого столкновения, то вероятнее всего получил смертельные ранения от осколков. Сегодня используем калёное стекло, в самых важных случаях ламинированое стекло. Однако, пусть даже стекло и нужный инструмент для людей, кто им оперирует и им манипулирует, но в какой-то момент стекло начинает оказывать сопротивление власти человека; она может и не быть больше оружием, но самим агрессором, выступая против неправильного использования, превращаясь в опасность, при наличии ошибок. Так работает и каждый другой ресурс. Только мы сменили стекло на более крепкий и дешевый, прозрачный пластик и уже тонем, в прямом смысле слова, в пластиковых отходах.

И конечно, вопрос о стекле как иллюзии – отражателе, симуляторе, который изменяет какое-нибудь явление как буд-то бы до 2Д изображения, которое можно потрогать руками. Нарцисс рассматривал своё отражение в пруду до тех пор, пока не умер – сильная метафора, которая психологически недоказательна. В век отражающих поверхностей, видео и фототехники мы все в той или иной мере нарциссы, умирающие с голоду, постоянно сведущие, что за нами могут наблюдать, потому, как мы всё время наблюдаем остальных. Это двусторонний паноптикум. Стекло, как отражающая поверхность, заставляет нас модифицировать наше поведение, заставляет нас сфабриковывать нашу аутентичность. Более, чем когда либо знаем, как мы выглядим и, очевидно, думаем об этом постоянно, больше в разы, чем наши предки сотню лет назад. Если каждая мысль-действие, то какое действие выражает постоянные размышления о себе? Кто без греха, пусть кинет камень. Те, кто живут в домах из стекла, не бросайте камней.

Но психологически это выглядит так, что чем больше мы занимаемся поверхностным, своим и чужими фасадами, тем больше теряем бдительность в настоящем содержании. С каждой картинкой, скачанной из интернета, с каждым движением в интернете отдаем часть своей приватности, совсем забываем, подбираясь к отражениями в витринах, что за каждый шагом следят камеры со стеклянными глазами. Дурачим себя мыслью, что обладаем властью, будто мы и есть наблюдатели, но на самом деле всё наоборот – будто кто-то хочет следить за нами, как будто мы представляем какой-либо интерес, и если это просто такая действительность, что мы постоянно наблюдаемы, мы и есть риск безопасности, но большую часть времени за нами следит не сосед, не спутники, бороздящие небо, не бог, и не близкий друг. И посвящая себя стеклянным поверхностям теряем, зачастую, бдительность, не видя того, что на самом деле происходит за ними, и забываем следить за собой так, как это бы сделал кто-то другой. Стекло – это человеческий инструмент власти, но кто из нас те люди, у которых есть власть?

Моё сердце из стекла и моя нервная система и моё сознание – всё из стекла и везде трещины. Только тело моё – аморфно и время от времени вызывает отвращение и тем не менее, единственное, что меня действительно сберегает и подаёт знаки разложения, как необожженная глина и бесформенный песок скачет от моего, в небытии, стеклянного, от одной катастрофы к другой.

Если в какой-то из разов станет моё тело стеклом, то хватит лишь упасть со стула или споткнуться по пути, тогда меня уж никто и не соберет.

Обжигает может любовь, может чувство вины, а может бессмысленность (хотя это последнее кажется скорее водой, которая всё стачивает). Может страх, страсть или одиночество. Может какое-то внутреннее знание из хрупкого стекла – может скорее предчувствие-того мира, в котором я желаю жить, если б пришлось мне возродиться другой сущностью или другой материей.

Для того, чтобы выдуть существо своё из стекла и разбросаться везде осколками, вместе со всем прочим.

Иногда такое понимание ударяет, что мы, в действительности, все отдельные люди и меж нами неизмеримые расстояния, даже когда мы в самых страстных объятиях находимся. Мы общаемся только с границами нашей мысли, всё остальное остаётся в нас, как ископаемые организмы в камне.

Одни, когда просыпаемся, когда одеваемся, когда плачем перед зеркалом в ванной. Одни со своим утренним кофе и газетой. Кто нас в самом деле видит? Кроме этой вросшей в плоть системы, вездесущих безэмоциональных камер. Кто видит нас? – если мы, совершенно необоснованно, разрушаем свои возможности, если мы саботируем из-за каких-то там комплексов и синдромов, причин которых мы уже и не помним.

Может они видят наш скелет, может они сканируют опухоли в наших тканях, нашу хворую кровь, но видят ли они там, насколько мы стараемся себя отрицать, посвятить себя будущему? Разве они способны увидеть нашу любовь, за которую мы, не смотря ни на что, прожигая жизнь, цепляемся? Разве видят наши страстные, отчаянные старания?

Я думаю нет.

Пускай, хоть мы друг друга видели бы.

Покинул – такое прохладное слово, нейтральное, как будто что-то холодное и непорочное; решил проскочить сквозь стекло и изломал и себя, и стекло. Трещины в стекле выражались тем, что каждый последующий прыжок мог он окончательно совершить на уровне земли; трещины в доброжелательности – как пробуждения, что холоднее ветра, которые стынут в жилах при каждой снисходительности, при каждом умилении. И отовсюду, тоненькими паутинками, начало сплетаться знание о предательстве, которое имеет место быть не сегодня-завтра. Поэтому начали диктовать причина и последствие, стратегии, агентность. По странному обыкновению, жизнь больше не была течением реки и не распускалась, как деревья по весне, лишь ходы пешек и коней, шахматы и соблазны.

Но нет, нельзя этого допустить; это запутывает головы, а сердца выворачивает наизнанку. Нет, отсюда нужно спиной вперёд, отступать, отступать, пусть закроются двери, пусть погаснет свет.

Обратно в ночь, где управляет интуиция; плитняк лопается, лёд скалывается – и никаких трещин.

Если падать, то без предупреждения.

Я ходила в школу, но мысли где-то витали, иначе почему я не помню, что там стало происходить. В новом здании школы разбили дверь. Профессор сказал, что все эти разрушения наличествуют об очередной катастрофе. Только посмейте разбить еще и наш сервиз.

Однажды, в зале нас собралось несколько человек. Мы отдыхали и рассуждали. Я пила воду. И теперь разом – что со мной происходило? –, объясняя в тот момент русскому одногруппнику, о чем мы только что говорили с другими, стакан выскользнул из пальцев. Это было нехотя, импульсивно.

Это был мой стакан, я не думала, что он разобьется.

Но разбился. Попыталась собрать осколки – ничто и никогда еще не разбивалось на такое количество таких маленьких, невидимых осколков –, но никто не помогал мне, но я и сама особенно не стремилась. Однако стало понятно то, что что-то действительно наличествует о перераспределении структур и о том, что впереди время гибели и катаклизмов. И более того, я сама это устроила, нечаянно, лишь из-за своего собственного садизма. Это больше не была игра на дальних дистанциях.

Нам поставили новую дверь, и занавески новые повесили, хоть они и падали постоянно с окон. Но над этим только смеялись.

В одном сне кто-то так упал с велосипеда, что зрачки его изогнулись и он остался слепым, мы жили в проходной кабине, покрывали стены занавесками и закрывали двери на ключ, как будто нас дома не было, разрешали друзьям приготовить нам суп, потому, что умирали от голода, встречались на проходной в универмаге, разговаривали в коридорах о всех вещах, которые нас злят. В последнее время и правда, могло здорово увеличиться количество врагов, пока я не я , еще меньше,чем кто б это ни был.

Шторм рвёт театральный занавес, как большой белый кот, под которого замаскировался ветер, и я не могу отрицать, что моментами, хотела бы быть кем-то, кто бы и не поверил, что такая погода могла вообще разыграться.

Кто-то, кому нет тридцати.

Кто-то, кто не замечает за собой всего, что пошло не так.

Кто-то, кто не наложит на себя руки из-за красоты, а для кого лишь один критерий: веселый, интересный, радостный.

Потому, что таким представлением о красоте, когда открыла его для себя, оказала себе медвежью услугу.

Я верю – хотела сказать, что считаю, но на самом деле не считаю, просто верю –, что слово “красивый” в оригинале стоит в элативе. Если ты красивый, означает, что ты – это красота внутри тебя, ты потерял себя, ты больше не ты, ты принимающий, ты открыт существующему: красоте. Если ты и правда, по-настоящему красив, то ты не переживаешь, красив ли ты. Если ты по-настоящему живёшь, внутри жизни, то ты не думаешь, а ты ли это, кто эту жизнь проживает. Ты не можешь на себя смотреть со стороны, как на кого-то, кто может, потому, что ты уже внутри всего этого, так, как будто ты внутри игры, как будто зачарованный, как будто во сне.

Это могут быть сущие секунды, а может и вся жизнь целиком – момент чистого бытия. Момент, который вне времени, это миг.

Красота меняется, нефиксируема. Это не тотально или абсолютно, для каждого одинаково, в одинаковом виде. Красота может быть в чем угодно, а может и не быть. Может пропасть так же быстро, как себя явила. Это бесперебойный диалог между тобой и окружающим тебя, как звуковые волны или частицы света.

Во сне у меня было два брата. Один, который недавно умер. Другой отрёкся от первого сразу после его смерти, так его и заподозрили, в том, что он-то его и убил. Первый брат был идеалист, а второй материалист. И еще была я. Я сама тоже подозревала, или как будто меня подозревали, что второй брат найдёт свою смерть через мои руки. Я пыталась всем объяснить – себе, умершему брату, второму брату –, что мы все несчастные. Первый в своём идеализме, второй в своём материализме, ну и я. Потому, что это отречение и это пресечение или всё остальное, это ведь не было простым спокойным решением. Мы все спали в маленьких продолговатых пустых комнатах, спиной к холодной стене, одни-одинешеньки. Мы всегда так спали, не смотря на то, что они мои братья и находятся в соседних комнатах, поэтому это всё и произошло.

Один мужчина сильно желал, чтобы его было видно, так что вырвал свои глаза и швырнул их пред собой в темный зал, чтобы светились и сияли, смотрели на него., вырывал глаза тысячами кусочков, до тех пор, пока все лицо и руки были в крови, и больше он ничего не видал.
 Остались лишь крики.

 Пропал во снах
 тут осталась лишь его частичка
 всё остальное о нём рассыпается тогда,
 уснёшь или не уснёшь
 и насколько глубоко в метафоры подсознания
 уйдёт он на этот раз
 по ту сторону, как-то подлинней.

У кого-то рядом с кроватью было зеркало, чтобы проснувшись, неожиданно ночью, было понятно, что он еще есть. Это казалось понятным: откуда ж еще узнать, что ты есть, если ты себя в зеркале не увидишь. Но почему зеркало. Почему не душа? Почему не всё, чего ты в себе без зеркала видишь – руки, ноги, живот, грудь. Почему не любимый человек, почему не книги, фортепиано, кот.

Нет – мне нужно видеть свои глаза, даже затемненные в сумерках, от темноты еще темнее. Я кладу руки накрест на груди, фиксирую оба плеча и запястья, я опять чувствую, что я есть. Я дотрагиваюсь в полусне к стене в шершавой штукатуркой, потому, что это говорит мне, что мир вокруг меня настоящий, даже если это и не так. Чем шероховатее мир, тем более он настоящий, любая мягкость выдаёт ложь. Я копаюсь пальцами в своем теле, что мягкое, что ложное, иллюзорное, чего нет вообще, и жду по утру, чтобы вновь, неуклонно спросить, что такое настоящее.

Самая настоящая – это поверхность зеркала, такая гладкая, что отражает, без единой поры, без дырок. Это настоящее. Всё мягкое, пористое, с душком, стареющее, всё – иллюзия. Мы хороним ее в землю и поливаем эту могилу. Ты, покойничек, весь в промокашке. Не исчезающий и нереальный.

и должен всегда кто-то быть, кто видит, может быть в зеркале заднего вида, должен быть кто-то, кто держит нож у горла (своего или моего) и кто-то, кто знает, что знал уже три года назад или тринадцать лет назад.

кому не смешно видеть, как я предала всё прежнее. Как сложно и как легко мне сейчас тут находиться. Кто-то, для кого я олицетворение мещанского идиотизма, мелочности и малодушия, а также кто-то, кто может быть ждёт моей смерти, в прямом или переносном смысле, кто с глубокой человеческой заботой ждёт моего возрождения, потому что, когда-то из меня свешивались углы, за которые можно было бы и ухватиться.

но поскольку этот кто-то может быть всегда есть, столько и неизбежно то, что я его в каждом новом обличии предаю, вижу во сне подлых чужаков, потому, что из-за менталитета странника, узнаю о путях, я их марионетка в чужих магнитных полях, сама себе сломана меж двух систем.